Произведения

"Плаха"

Авдий на кресте

И теперь они творили над Авдием Каллистратовым суд. Пятеро заядлых алкоголиков - Обер-Кандалов, Мишаш, Кепа, Гамлет-Галкин и Абориген-Узюкбай.(...)
Он хотел обратить к Богу тех, кто прибыл сюда за длинным рублём... Хотел остановить колоссальную машину истребления, разогнвавшуюся на просторах Маюнкумской саванны, - эту всесокрушающую механизированную силу...
Хотел одолеть неодолимое...
И тогда по совету Мишаш его скрутили верёвками и бросили в кузов грузовика прямо на туши битых сайгаков.
- Лежи там, бля, и подыхай. Нюхни сайгачьего духу! - крикнул ему Мишаш, хрипя от натуги. - Зови теперь своего Бога! Может, он, бля. тебя услышит и спустится тебе с неба.(...)
- А для начала на, выпей! - И он протянул Авдию стакан водки.
- Нет, пить я не буду, - наотрез отказался Авдий.
- Да подавись ты , шваль! - резким движением Обер выплеснул содержимое стакана прямо в лицо Авдию. Тот, от неожиданности чуть не захлебнувшись, вскочил. Но Мишаш и Кепа снова навалились, придавили Авдия к земле.
- Врёшь, бля, будешь пить! - рычал Мишаш.- Я ж говорил тких топить надо! А ну, Обер, налей-ка ещё водки. Я ему в глотку залью, а не будет пить, прибью, как собаку.
Края стакана, хрустнувшего в руке Мишаша, порезали Авдию лицо. Захлебнувшись водкой и собственной кровью, Авдий вывернулся, стал отбиваться руками и ногами от Мишаша и Кепы.(...)
Авдий потерял сознание, упал им под ноги, и они принялись пинать его сапогами.(...)
- Знай, боголюбец, мы сейчас тебе устроим такой концерт. век не забудешь! А ну тащите его вон на то дерево, подвесим его, подвесим гада! - кричал Обер-Кандалов. - А под ногами костерок разведём. Пусть подпалится!
И Авдия дружно поволокли к корявому саксаулу, раскинувшемуся на краю лощины.
- Верёвки тащи! - приказал Обер-Кандалов Кепе. Тот кинулся к кабине.
- Эй вы там! Узюкбай, хозяин страна, мать твою перетак, и ты, как тебя там, артист дерьмовый, вы чего в стороне стоите, а? А ну набегай, наваливайся! А нет, и нюхнуть водки не дам! - припугнул Обер-Кандалов жалких пьянчуг, и те сломя голову бросились подвешивать несчастного Авдия.
Хулиганская затея вдруг обрела зловещий смысл. Дурной фарс грозил обернуться судом линча.
- Одно, бля, плохо, - креста и гвоздей не хватает в этой поганой степи! Вот, бля, беда, - сокрушался Мишаш, с треском обламывая сучья саксаула. - То-то было бы дело! Распять бы его!
- А ни хрена, мы его верёвками прикрутим! Не хуже чем на гвоздях висеть будет! - нашёл выход из положения Обер-Кандалов. - Растянем за руки и за ноги, как лягушку, да так прикрутим, что не дрыгнется! Пусть повисит до утра, пусть подумает. есть Бог или нет! Я с ним такое воспитательное мероприятие проведу, до смерти запомнит, зараза поповская, где раки зимуют! Я и не таких в армии дрессировал! А ну навались, ребята, а ну хватай его! Поднимай вон на ту ветку, да повыше! Крути руку сюда,ногу туда!
Всё призошло мгновенно, поскольку Авдий уже не мог сопротивляться. Привязанный к корявому саксаулу, прикрученный верёвками по рукам и ногам, он повис как освежёванная шкура, вывешенная для просушки. Авдий ещё слышал брань и голоса, но уже как бы издали. Страдания отнимали все его силы. В животе, с того боку, где печень, нестерпимо жгло, в пояснице точно бы что-то лопнуло или оборвалось - такая была там боль. Силы медленно покидали Авдия, И то, что пьяные мучители тщетно пытались развести огонь у него под ногами, его уже не беспокоило. Всё было ему безразлично. С костром, однако, ничего не получалось: отсыревшие от выпавшего накануне снега трава и сучья не желали гореть... А плеснуть бензина никому не пришло в голову. С них хватило и того, что Авдий Каллистратов висел, как пугало на огороде. И вид его, напоминающий не то повешенного, не то распятого, очень всех оживил и взбударажил. Особенно вдохновился Обер - Кандалов. Ему мерещились картиныкуда более действенные и захватывающие - что там один повешенный в степи!(...)
Через некоторое время машина, вспыхнув фарами, звелась, развернулась и медленно поползла прочь по степи. И сомкнулась тьма. И всё стихло вокруг. И остался Авдий, привязанный к дереву, один во всём мире. В груди жгло, отбитое нутро терзала нестерпимая, помрачающая ум боль... И уходило сознание, как оседающий под воду островок при половодье.
"Мой островок на Оке... Кто же спасёт тебя, Учитель" - вспыхнула искрой и угасла его последняя мысль...
То подступали конечные воды жизни...(...)
И всю ночь в тиши над необъятной Моюнкумской саванной в полную силу лился яркий, ослепляющий лунный свет, высвечивая застывшую на саксауле распятую человеческую фигуру. Фигура чем - то напоминала большую птицу с раскинутыми крыльями, устремившуюся ввысь, но подбитую и брошенную на ветки.(...)

"И дольше века длится день"
Легенда о манкуртах

У кладбища Ана-Бейит была своя история. Предание начиналось с того, что жуаньжуаны, захватившие сарозеки в прошлые века, исключительно жестоко обращались с пленными воинами. При случае они продавали их в рабство в соседние края, и это считалось счастливым исходом для пленного, ибо проданный раб рано или поздно мог бежать на родину. Чудовищная участь ждала тех, кого жуаньжуаны оставляли у себя в рабстве. Они уничтожали память раба страшной пыткой - надеванием на голову жертвы шири. Обычно эта участь постигала молодых парней, захваченных в боях. Сначало им начисто обривали головы, тщательно выскабливали каждую волосинку под корень. К тому времени, когда заканчивалось бритьё головы, опытные убойщики-жуаньжуаны забивали поблизости матёрого верблюда. Освежевывая верблюжью шкуру, первым делом отделяли её наиболее тяжёлую, плотную выйную часть. Поделив выю на куски, её тут же в парном виде напяливали на бритые головы пленных вмиг прилипающими пластырями- наподобие современных плавательных шапочек. Это и означало надеть шири. Тот, кто подвергался такой процедуре, либо умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта- раба, не помнящего своего прошлого. Выйной шкуры одного верблюда хватало на пять - шесть шири. После надевания шири каждого обречённого заковывали деревянной шейной колодой, что - бы испытуемый не мог прикоснуться головой к земле. В этом виде их отвозили подальше от людных мест, чтобы не доносились понапрасну их душераздирающие крики, и бросали там в открытое поле, со связанными руками и ногами, на солнцепёке, без воды и без пищи. Пытка длилась несколько суток. Лишь усиленные дозоры стерегли в определённых местах подходы на тот случай, если соплеменники пленных пытались бы выручить их, пока они живы. Но такие попытки предпринимались крайне редко, ибо в открытой степи всегда заметны любые передвижения. И если в последствии доходил слух, что такой - то превращён жуаньжуанами в манкурта, то даже самые близкие люди не стремились спасти или выкупить его, ибо это значило вернуть себе чучело прежнего человека. И лишь одна мать найманская, оставшаяся в предании под именем Найнан - Ана, не примирилась с подобной участью сына. Об этом рассказывает сарозекская легенда.(...)
Брошенные в поле на мучительную пытку в большинстве своём погибали под сарозекским солнцем. В живых оставались один или два манкурта из пяти - шести. Погибали они не от голода и даже не от жажды, а от невыносимых, нечеловеческих мук, приченяемых усыхающей, сжимающейся на голове сыромятной верблюжьей кожей. Неумолимо сокращаясь под лучами палящего солнца, шири стискивало, сжимало бритую голову раба подобно железному обручу. Уже на вторые сутки начинали прорастать обритые волосы мучеников. Жёсткие и прямые азиатские волосы иной раз врастали в сыромятную кожу, в большинстве случаев, не находя выхода, волосы загибались и снова уходили концами в кожу головы, причиняя ещё большие страдания. Последние испытания сопрваждались полным помутнением рассудка. Лишь на пятые сутки жуаньжуаны приходили проверить, выжил ли кто из пленных. Если заставали в живых хотя бы одного из замученных, то считалось, что цель достигнута. Такого поили водой, освобождали от оков и со временем возвращали ему силы, поднимали на ноги. Это и был раб - манкурт, насильно лишённый памяти и потому весьма ценный, стоивший десяти здоровых невольников. Существовало даже правило - в случае убийства раба - манкурта в междоусобных столкновениях выкуп за такой ущерб устанавливали в три раза выше, чем за жизнь свободного соплеменника.
Манкурт не знал, кто он, окуда родом - племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери - одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом. Лишённый понимания собственного "я" , манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен и безопасен. О н никогда не помышлял о бегстве. Для любого рабовладельца самое страшное - восстание раба. Каждый раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в своём роде исключением - ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. Он не видал таких страстей. И поэтому не было необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать в тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев. С другими он не вступал в общение. Все его помыслы сводились к утолению чрева. Других забот он не знал. Зато порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно. Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную,тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения. Только манкурт мог выдержать в одиночестве бесконечную глушь и безлюдье сарозеков, находясь неотлучно при отгонном верблюжьем стаде. Он один на таком удалении заменял множество работников. Надо было всего - то снабжать его пищей - и тогда он бессменно пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и не сетуя на лишения. Для себя же, кроме еды и обносков, чтобы только не замёрзнуть в степи, он ничего не требовал...(...)
Для манкурта хуже любой казни, если припугнуть: давай, мол, отпарим твою голову. Будем биться, как дикая лошадь, но к голове не даст притронуться. Такие шапку не снимают ни днём, ни ночью, в шапке спят...(...)