Произведения

"Людочка"
Сцена в больнице

(...)Ночью, длинной, бесконечной, она обнаружила в конце коридора, за печкой, умирающего парня со ссохшимися бинтами на голове и от ночной няньки узнала нехитрую и оттого совсем жуткую его историю.
Вербованный из каких-то приволжских мест, одинокий парень поостыл в лесосеке, у него на виске набух фурункул. Он сперва на него и внимания-то не обращал, продолжал ездить в лес на работу. Но голова ьолела всё нестерпимей, и парень обратился к леспромхозовскому фельдшеру.
Молодая, искучерявленная, как барашек, с лёгоньким пока ещё золотом в ушах и на перстах девица, за два года с трудом научившаяся в районном медучилище измерять температуру, кровяное давление, больно делать уколы и клизму, с фонендоскопом вместо амулета на тонкой шейке, в накрахмаленном белом колпачке, с кулачками, опущенными в карманчики халата, этакое утомлённо-капризное медицинское светило, вяло поинтересовалась: "Ну, что там у вас?" - брезгливыми пальчиками помяла взбухший на виске парня нарыв. "Чирей и чирей. Лезут со всякими пустяками!" - последовало заключение.
Через день эта же фельдшерица вынуждена была лично сопровождать молодого лесоруба, впавшего в беспамятство, в рйонную больницу. А там в не приспособленном для сложных операций месте вынуждены были срочно делать парню трепанацию черепа и увидели, что ничем больному помочь уже невозможно - от гноя, прорвавшегося под черепную коробку, началась разрушительная работа. Не очень извилистый мужицкий мозг был крепок, разлагался медленно. Совсем ещё недавно совершенно здоровый человек ни за что ни про что принимал мучительную неотмолимую смерть.
Он уже агонизировал, когда его из переполненной палаты, по просьбе больных, переместили в коридор, за печку.(...)
Поднявшись с кровати, переждав головокружение, Людочка заглянула за печь и, прижав кулаки к груди, долго смотрела на мучающегося человека. Движимая инстинктом сострадания, не совсем ещё отмершего в роде человеческом, она приложила ладошку к лицу парня - голова его в бинтах пугала её. Парень постепенно стих, насос перестал в нём качать воздух, разлепил ресницы, открыл плавающие в жидкой слизи глаза и , возвращаясь из небытия, сделал ещё одно усилие - различил слабый свет и человека в нём. Поняв, что он ещё здесь, на этом свете, парень попытался что-то сказать, но доносилось лишь "усу... усу... усу..." (...) Но вот погибает человек без войны, без боёв, такой молодой, чернобровый, может, ещё и полюбить никого ни разу не успев, может, и родных-то у него нету...(...) Парень с невыразимой надеждой глядел на неё, губы его, истрескавшиеся от жара, шевелились, пытаясь что-то сказать. Она подумала, что он читает молитву, и стала ему помогать, пожалев, кажется, первый раз в жизни, что не потрудилась выучить ни одной молитвы, так, с пятого на десятое что-то похватала от деревенских старух, тоже до конца ни одной молитвы не знающих: "Боже праведный! Боже преславный... Раба твоего прости за согрешенья вольные и невольные... огневицу угаси, врачебную твою силу с небеси пошли..."(...)
Чего Людочка только не городила, напрягая свою не очень-то перегруженную память, чтобы только отвлечь человека от боли и предчувствия близкой смерти. Но вот и она выдохлась, её начало покачивать на шаткой, скользкой табуретке. Людочка умолкла и, кажется, задремала. Встряхнулась она от слабого стона, похожего на щенячье поскуливание. В окно, прорубленное в другом конце коридора, сочился рассвет. Видны сделались слёзы, оплавившие жарко пылающее лицо парня. Людочка пожатием руки дала понять, что слёзы - это хорошо, облегчают они сердце, и подумала: может, и в самом деле хорошо, может, парень никогда не плакал во взрослой жизни. Но умирающий не ответил пожатием на её пожатие, и она обмерла в себе - не для того он плачет, чтоб было облегчение, плачет он по причине совсем другой, по вечной, глубоко спрятанной причине. Цену, точнее, смысл всякого сострадания, в том числе и её, он постиг здесь, сейчас вот, умирая на больничной койке, за облупившейся, грязной печкой, - совершилось ещё одно привычное предательство по отношению к умирающему.
От чего так суетно милостивы, льстиво сочувствующи люди возле покидающего этот мир человека? Да оттого, что они-то живые, остаются жить. Они будут, а его не станет. Но он ведь тоже любит жизнь, он достоин жизни. Так почему же они остаются , а он уходит и всё отдаляется, отдаляется от живых и от всего живого, точнее, они от него трусливо отстраняются. Никаими слезами, никаким отчаянием, выражающем горе, не скрыться им от самого проницательного взора - взора умирающего, в котором сейчас вот, на кромке пути, в гаснущем свете сосредоточилосьвсё зрение, все ощущения жизни, его жизни, самой ему дорогой и нужной.
Предают, предают его живые! И не его боль, не его жизнь, им свое сострадание дорого, и они хотят, чтоб скорее кончились его муки, для того чтоб самим не мучиться. Когда отнесёт от него последнее дыхание, они, живые, осторожно ступая, не его, себя оберегая, убредут, унося в себе тайную радость напополам с торжеством. К ним она, смерть, покудова никакого отношения не имеет, может, и потом, за многими делами, не заметит она их, забудет о них или продлит их дни за чуткость, за смирение, за сострадание к ближнему своему.
Парень последним, непримиримым усилием выпростал свои пальцы из рук Людочки и отвернулся - он ждал от неё не слабого утешения, он жертвы от неё ждал, согласия быть с ним до конца,может, и умереть вместе с ним. Вот тогда свершилось бы чудо: вдвоём они сделались бы сильнее смерти, восстали бы к жизни, в нём, почти умершем, выявился бы такой могучий порыв, что он смёл бы всё на пути к воскресению. Но никто, ни один человек на свете, не оказался способен на этот неслыханный подвиг, на отчаянную, беззаветную жертву ради него, этого парня. Да-а, не декабристка она, да и где они ныне, декабристы-то? В очередях за вином...(...) Она слышала, как санитарка обнаружила мёртвого парня за печкой(...)

Освобождение

(...)В парке она отыскала давно чж ею запримеченный тополь с корявым суком над тропинкой, захлестнула на него верёвочку, сноровисто увязав петельку, продёрнула в неё конец - всвё-таки деревенская, пусть и тихоня, она умела многое: варить, стирать; мыть, корову доить, косить, дрова колоть, баню истопить и скутать, верёвку для просушки белья натянуть и увязать. Коня, правда, запрячь не могла - в её деревне лет уже десять лошади не велись. И ещё не могла она, боялась щупать куриц, отрубать петухам головы, не научилась, хотя и пробовала, пить, материться...
Ну да пожила бы дальше на этом милом свете, глядишь и сподобилась бы.
Людочка взобрлась на клыкм трчащий из ствола тополя окостенелый обломыш, ощупала его чуткой ступнёй, утвердилась, потянула петельку к себе, продела в неё голову, сказала шёпотом: "Боже милостивый, Боже милосердный... но не достойна же... - И перескочила на тех, кто ближе: - Гавриловна! Мама! Отчим! Как тебя и зовут-то, не спросила. Люди добрые, простите! И ты, Господи, прости меня, хоть я и недостойна, я даже не знаю, есть литы?... Если есть, прости, всё равно язначок комсомольский потеряла. Никто и не спрашивал про значок. Никто ни про что не спрашивал - никому до меня нет дела..."
Она была, как и все замкнутые люди, решительная в себе, способная на отчаянный поступок. В детстве вседа первая бросалась в реку греть воду. И тут, с петлёй на шее, она тоже, как в детстве, зажала лицо ладонями и, оттолкнувшись ступнями, будто с высокого подмытого берега бросилась в омут. Безбрежный и бездонный.(...)
И тут же всякая боль и муки всякие оставили Людочку, отлетели от её тела. А душа? Да кому она нужна, та простенькая, в простенькой, в обыкновенной плоти ютившаяся душа?

"Царь-рыба"
Поединок с рыбой

И рыба и человек слабели, истекали кровь плохо свёртывается в холодной воде. Какая же кровь у рыбы? Тоже красная. Рыбья. Холодная. Да и мало её в рыбе. Зачем ей кровь? Она живёт в воде. Ей грется ни к чему. Это ему, человеку, в тепло надо, он на земле обитает. Так зачем же, прекрестились их пути? Реки царь и всей природы царь - на одной ловушке, в холодной осенней воде. Караулит их одна и та же мучительная смерть. Рыба промучается дольше, она у себя, дома, и ума у неё не хватит скорее кончить эту волынку. А у него ума достанет отпуситься от борта лодки. И всё. Рыба одавит его вглубь, затреплет, истычет удами, поможет ему...
"Чем? В чём поможет-то? Сдохнуть? Окочуриться? Не-ет! Не дамся, не да-а-амся!..." Ловец крепче сжал твёрдый бок лодки, рванулся из воды, попробовал обхитрить рыбу, с нахлынувшей злостью взняться на руках и перевалиться за борт такой близкой, такой невысокой лодки! Но потревоженная рыба раздражённо чавкнула ртом, изогнулась, повела хвостом, и тут же несколько укусов, совсем почти неслышных, комариных, щипнули ногу рыбака. "Да что же это такое!" - всхлипнул Игнатьич, обвисая. Рыба тотчас успокоилась, придвинулась, сонно ткнулась уже не в бок, а под мышку ловца, и оттого, что не было слышно её дыхания, слабо шевелилась на ней вода, он притаённо обрадовался - рыба засыпает, вот-вот она опрокинется вверх брюхом! Уморило её воздухом, истекла она кровью, выбилась из сил в борьбе с человеком.
Он затих, ждал, чувствуя, что и сам погружается в дрему. Словно ведая, что они повязаны одним смертным концом, рыба не торопилась разлучаться с ловцом и с жизнью. Она работала жабрами, и чудился человеку убаюкивающий скрипсухого очепа зыбки. Рыба рулила хвостом, крыльями, удерживая себя и человека на плову. Морок успокоительного сна накатывал на неё и на человека, утишая их тело и разум.
Зверь и человек в мор и пожары, во все времена природных бед, не раз и не два оставались один на один - медведь, волк, рысь - грудь в грудь, глаз в глаз, ожидая смерти иной раз много дней и ночей. Такие страсти, ужасы об этом сказывались, но чтобы повязались одной долей человек и рыба, холодная, туполобая, в панцире плащей, с жёлтенькими, восково плавящимися глазками, похожими на глаза не зверя, нет - у зверя глаза умные, а на поросячьи, бессмысленно-сытые глаза - такое-то на свете бывало ль?
Хотя на свете этом всё и всякое бывало, да не всем людям известно. Врт и он, один из многих человеков, обессилеет, окоченеет, отпустится от лодки, уйдёт с рыбой в глубь реки, будет там болтаться, пока коленца не отопреют. А коленца-то капроновые, их до зимы хватит! Растеребит его удами в клочья, иссосут его рыба да вьюны, жучки-козявки разные да водяные блошки-вошки остатки доточат. И кто узнает, где он? Как он кончился? Какие муки принял? Вот старик-то Куклин года три назад где-то здесь же, возле Опарихи, канул в воду - и с концом. Лоскутка не нашли. Вода! Стихия! В воде каменные гряды, расщелья, затащит, втолкнет куда...(...)

		Произведения







							"Людочка" Сцена в больнице (...)Ночью, длинной, бесконечной, она обнаружила в конце коридора, за печкой, умирающего парня со ссохшимися бинтами на голове и от ночной няньки узнала нехитрую и оттого совсем жуткую его историю. Вербованный из каких-то приволжских мест, одинокий парень поостыл в лесосеке, у него на виске набух фурункул. Он сперва на него и внимания-то не обращал, продолжал ездить в лес на работу. Но голова ьолела всё нестерпимей, и парень обратился к леспромхозовскому фельдшеру. Молодая, искучерявленная, как барашек, с лёгоньким пока ещё золотом в ушах и на перстах девица, за два года с трудом научившаяся в районном медучилище измерять температуру, кровяное давление, больно делать уколы и клизму, с фонендоскопом вместо амулета на тонкой шейке, в накрахмаленном белом колпачке, с кулачками, опущенными в карманчики халата, этакое утомлённо-капризное медицинское светило, вяло поинтересовалась: "Ну, что там у вас?" - брезгливыми пальчиками помяла взбухший на виске парня нарыв. "Чирей и чирей. Лезут со всякими пустяками!" - последовало заключение. Через день эта же фельдшерица вынуждена была лично сопровождать молодого лесоруба, впавшего в беспамятство, в рйонную больницу. А там в не приспособленном для сложных операций месте вынуждены были срочно делать парню трепанацию черепа и увидели, что ничем больному помочь уже невозможно - от гноя, прорвавшегося под черепную коробку, началась разрушительная работа. Не очень извилистый мужицкий мозг был крепок, разлагался медленно. Совсем ещё недавно совершенно здоровый человек ни за что ни про что принимал мучительную неотмолимую смерть. Он уже агонизировал, когда его из переполненной палаты, по просьбе больных, переместили в коридор, за печку.(...) Поднявшись с кровати, переждав головокружение, Людочка заглянула за печь и, прижав кулаки к груди, долго смотрела на мучающегося человека. Движимая инстинктом сострадания, не совсем ещё отмершего в роде человеческом, она приложила ладошку к лицу парня - голова его в бинтах пугала её. Парень постепенно стих, насос перестал в нём качать воздух, разлепил ресницы, открыл плавающие в жидкой слизи глаза и , возвращаясь из небытия, сделал ещё одно усилие - различил слабый свет и человека в нём. Поняв, что он ещё здесь, на этом свете, парень попытался что-то сказать, но доносилось лишь "усу... усу... усу..." (...) Но вот погибает человек без войны, без боёв, такой молодой, чернобровый, может, ещё и полюбить никого ни разу не успев, может, и родных-то у него нету...(...) Парень с невыразимой надеждой глядел на неё, губы его, истрескавшиеся от жара, шевелились, пытаясь что-то сказать. Она подумала, что он читает молитву, и стала ему помогать, пожалев, кажется, первый раз в жизни, что не потрудилась выучить ни одной молитвы, так, с пятого на десятое что-то похватала от деревенских старух, тоже до конца ни одной молитвы не знающих: "Боже праведный! Боже преславный... Раба твоего прости за согрешенья вольные и невольные... огневицу угаси, врачебную твою силу с небеси пошли..."(...) Чего Людочка только не городила, напрягая свою не очень-то перегруженную память, чтобы только отвлечь человека от боли и предчувствия близкой смерти. Но вот и она выдохлась, её начало покачивать на шаткой, скользкой табуретке. Людочка умолкла и, кажется, задремала. Встряхнулась она от слабого стона, похожего на щенячье поскуливание. В окно, прорубленное в другом конце коридора, сочился рассвет. Видны сделались слёзы, оплавившие жарко пылающее лицо парня. Людочка пожатием руки дала понять, что слёзы - это хорошо, облегчают они сердце, и подумала: может, и в самом деле хорошо, может, парень никогда не плакал во взрослой жизни. Но умирающий не ответил пожатием на её пожатие, и она обмерла в себе - не для того он плачет, чтоб было облегчение, плачет он по причине совсем другой, по вечной, глубоко спрятанной причине. Цену, точнее, смысл всякого сострадания, в том числе и её, он постиг здесь, сейчас вот, умирая на больничной койке, за облупившейся, грязной печкой, - совершилось ещё одно привычное предательство по отношению к умирающему. От чего так суетно милостивы, льстиво сочувствующи люди возле покидающего этот мир человека? Да оттого, что они-то живые, остаются жить. Они будут, а его не станет. Но он ведь тоже любит жизнь, он достоин жизни. Так почему же они остаются , а он уходит и всё отдаляется, отдаляется от живых и от всего живого, точнее, они от него трусливо отстраняются. Никаими слезами, никаким отчаянием, выражающем горе, не скрыться им от самого проницательного взора - взора умирающего, в котором сейчас вот, на кромке пути, в гаснущем свете сосредоточилосьвсё зрение, все ощущения жизни, его жизни, самой ему дорогой и нужной. Предают, предают его живые! И не его боль, не его жизнь, им свое сострадание дорого, и они хотят, чтоб скорее кончились его муки, для того чтоб самим не мучиться. Когда отнесёт от него последнее дыхание, они, живые, осторожно ступая, не его, себя оберегая, убредут, унося в себе тайную радость напополам с торжеством. К ним она, смерть, покудова никакого отношения не имеет, может, и потом, за многими делами, не заметит она их, забудет о них или продлит их дни за чуткость, за смирение, за сострадание к ближнему своему. Парень последним, непримиримым усилием выпростал свои пальцы из рук Людочки и отвернулся - он ждал от неё не слабого утешения, он жертвы от неё ждал, согласия быть с ним до конца,может, и умереть вместе с ним. Вот тогда свершилось бы чудо: вдвоём они сделались бы сильнее смерти, восстали бы к жизни, в нём, почти умершем, выявился бы такой могучий порыв, что он смёл бы всё на пути к воскресению. Но никто, ни один человек на свете, не оказался способен на этот неслыханный подвиг, на отчаянную, беззаветную жертву ради него, этого парня. Да-а, не декабристка она, да и где они ныне, декабристы-то? В очередях за вином...(...) Она слышала, как санитарка обнаружила мёртвого парня за печкой(...) Освобождение (...)В парке она отыскала давно чж ею запримеченный тополь с корявым суком над тропинкой, захлестнула на него верёвочку, сноровисто увязав петельку, продёрнула в неё конец - всвё-таки деревенская, пусть и тихоня, она умела многое: варить, стирать; мыть, корову доить, косить, дрова колоть, баню истопить и скутать, верёвку для просушки белья натянуть и увязать. Коня, правда, запрячь не могла - в её деревне лет уже десять лошади не велись. И ещё не могла она, боялась щупать куриц, отрубать петухам головы, не научилась, хотя и пробовала, пить, материться... Ну да пожила бы дальше на этом милом свете, глядишь и сподобилась бы. Людочка взобрлась на клыкм трчащий из ствола тополя окостенелый обломыш, ощупала его чуткой ступнёй, утвердилась, потянула петельку к себе, продела в неё голову, сказала шёпотом: "Боже милостивый, Боже милосердный... но не достойна же... - И перескочила на тех, кто ближе: - Гавриловна! Мама! Отчим! Как тебя и зовут-то, не спросила. Люди добрые, простите! И ты, Господи, прости меня, хоть я и недостойна, я даже не знаю, есть литы?... Если есть, прости, всё равно язначок комсомольский потеряла. Никто и не спрашивал про значок. Никто ни про что не спрашивал - никому до меня нет дела..." Она была, как и все замкнутые люди, решительная в себе, способная на отчаянный поступок. В детстве вседа первая бросалась в реку греть воду. И тут, с петлёй на шее, она тоже, как в детстве, зажала лицо ладонями и, оттолкнувшись ступнями, будто с высокого подмытого берега бросилась в омут. Безбрежный и бездонный.(...) И тут же всякая боль и муки всякие оставили Людочку, отлетели от её тела. А душа? Да кому она нужна, та простенькая, в простенькой, в обыкновенной плоти ютившаяся душа? "Царь-рыба" Поединок с рыбой И рыба и человек слабели, истекали кровь плохо свёртывается в холодной воде. Какая же кровь у рыбы? Тоже красная. Рыбья. Холодная. Да и мало её в рыбе. Зачем ей кровь? Она живёт в воде. Ей грется ни к чему. Это ему, человеку, в тепло надо, он на земле обитает. Так зачем же, прекрестились их пути? Реки царь и всей природы царь - на одной ловушке, в холодной осенней воде. Караулит их одна и та же мучительная смерть. Рыба промучается дольше, она у себя, дома, и ума у неё не хватит скорее кончить эту волынку. А у него ума достанет отпуситься от борта лодки. И всё. Рыба одавит его вглубь, затреплет, истычет удами, поможет ему... "Чем? В чём поможет-то? Сдохнуть? Окочуриться? Не-ет! Не дамся, не да-а-амся!..." Ловец крепче сжал твёрдый бок лодки, рванулся из воды, попробовал обхитрить рыбу, с нахлынувшей злостью взняться на руках и перевалиться за борт такой близкой, такой невысокой лодки! Но потревоженная рыба раздражённо чавкнула ртом, изогнулась, повела хвостом, и тут же несколько укусов, совсем почти неслышных, комариных, щипнули ногу рыбака. "Да что же это такое!" - всхлипнул Игнатьич, обвисая. Рыба тотчас успокоилась, придвинулась, сонно ткнулась уже не в бок, а под мышку ловца, и оттого, что не было слышно её дыхания, слабо шевелилась на ней вода, он притаённо обрадовался - рыба засыпает, вот-вот она опрокинется вверх брюхом! Уморило её воздухом, истекла она кровью, выбилась из сил в борьбе с человеком. Он затих, ждал, чувствуя, что и сам погружается в дрему. Словно ведая, что они повязаны одним смертным концом, рыба не торопилась разлучаться с ловцом и с жизнью. Она работала жабрами, и чудился человеку убаюкивающий скрипсухого очепа зыбки. Рыба рулила хвостом, крыльями, удерживая себя и человека на плову. Морок успокоительного сна накатывал на неё и на человека, утишая их тело и разум. Зверь и человек в мор и пожары, во все времена природных бед, не раз и не два оставались один на один - медведь, волк, рысь - грудь в грудь, глаз в глаз, ожидая смерти иной раз много дней и ночей. Такие страсти, ужасы об этом сказывались, но чтобы повязались одной долей человек и рыба, холодная, туполобая, в панцире плащей, с жёлтенькими, восково плавящимися глазками, похожими на глаза не зверя, нет - у зверя глаза умные, а на поросячьи, бессмысленно-сытые глаза - такое-то на свете бывало ль? Хотя на свете этом всё и всякое бывало, да не всем людям известно. Врт и он, один из многих человеков, обессилеет, окоченеет, отпустится от лодки, уйдёт с рыбой в глубь реки, будет там болтаться, пока коленца не отопреют. А коленца-то капроновые, их до зимы хватит! Растеребит его удами в клочья, иссосут его рыба да вьюны, жучки-козявки разные да водяные блошки-вошки остатки доточат. И кто узнает, где он? Как он кончился? Какие муки принял? Вот старик-то Куклин года три назад где-то здесь же, возле Опарихи, канул в воду - и с концом. Лоскутка не нашли. Вода! Стихия! В воде каменные гряды, расщелья, затащит, втолкнет куда...(...)